Своеобразный анализ Вавилонских
постулатов дает Елена Ф., специализирующаяся
на переводах с японского языка. В ее
интерпретации роли «драгоманов», как
ни странно, проявляется подспудная
сокровенность поставленной проблемы:
«Задача переводчика, заключенная в
дуэль языков (их всегда не более двух),
дает место только лишь творческому
усилию (усилие и тенденция скорее, чем
свершение, ремесленный труд скорее, чем
художественное исполнение). Во всяком
случае, обращение к задаче весьма
замечательно всеми теми значениями,
которые оно сплетает в сеть, и это все
та же оценочная интерпретация; долг,
долги, цена, аренда, налог, повинность
наследования и преемственности,
благородное обязательство, – но труд
на полдороги от созидания, бесконечная
задача, существенная незавершенность,
словно подразумеваемый творец оригинала
не был и сам в долгах, обложен налогами,
обязан другому тексту, не был априорно
переводчиком. Чтобы правильно перевести
интенциональный смысл при оценке "языка
истины", нужно, быть может, понять
суть "интенционального прицела".
Только манера прицеливания и определяет
задачу перевода. Каждая вещь в своей
предполагаемой самотождественности
(например, хлеб как таковой) в каждом
языке и в каждом тексте каждого языка
берется на прицел на разный манер.
Дополнительность или же гармонию именно
между этими манерами прицеливания и
должен искать перевод. И с тех пор как
пополнение или дополнение не сводится
к суммированию какой бы то ни было
мирской совокупности, значение гармонии
соответствует этому урегулированию,
тому, что можно считать согласием
языков. Религиозный код здесь существен.
Священный текст метит предел, чистую
модель (даже если она недостижима) чистой
переводимости, идеал, исходя из которого
можно будет оценить главнейший,
существенный перевод – поэтический.
Перевод, как святое взращивание языков,
возглашает мессианское свершение, ну,
конечно, знак сего присутствует лишь в
знании дистанции, удалении, которое с
ним и соотносит. Об этом удалении можно
знать, обладать знанием или предчувствием,
нельзя его преодолеть. Но оно соотносит
нас с тем языком истины, который есть
истинным. Это соотнесение имеет место
на манер предчувствия, на интенсивный
манер, который уналичивает отсутствующее,
дожидается удаления как удаления.
Скажем, перевод – это испытание. Вот
это-то и называется традиционно Вавилоном:
закон, наложенный именем Бога, который
тем же махом и предписывает, и запрещает
вам перевод, вам показывая и от вас
утаивая его пределы. Но это не только
вавилонская ситуация, не только сцена
или структура. Это также и статус, и
событие вавилонского текста, текста
«Бытия» (в этом отношении уникального)
как текста священного. Он подпадает под
закон, о котором рассказывает и
который образцово переводит. Он производит
закон, о котором говорит, и из бездны в
бездну разрушает саму башню и деконструирует
все вокруг нее, всевозможные обороты
любого рода, следуя некому ритму.
Подстрочная версия священного текста
– вот образец или идеал для любого
перевода".
С
позиций «обратной связи презентует нам
свои коллизии Андрей К.: «Вавилонская
башня – не только образ и фигура
неустранимой множественности языков,
она выставляет напоказ незавершенность,
невозможность выполнить, осовокупить,
насытить, закончить что-либо из разряда
построений, архитектурной конструкции,
системы и архитектоники. Прежде всего:
на каком языке конструировалась и
деконструировалась Вавилонская башня?
Вавилон сегодня мы принимаем как имя
собственное. Конечно. Но имя собственное
чего и чье? Когда Бог навязывает и
противопоставляет людям свое имя, он
порывает с рациональной прозрачностью,
но прерывает также и колониальное
насилие. Он предназначил их переводу,
он подчинил их закону необходимого и
невозможного перевода, с маху, своим
собственным – переводимо-непереводимым
– именем он высвободил универсальный
разум (каковой уже не будет подчиняться
империи одной частной нации), но
одновременно и ограничил саму эту
универсальность: прозрачность
запретна, однозначность невозможна.
Перевод становится законом,
обязанностью и долгом, но с долгами уже
не расквитаться. Подобная несостоятельность
оказывается помеченной в самом имени
Вавилона, которое сразу и переводится,
и не переводится, принадлежит и не
принадлежит к языку, влезает к самому
себе в неоплатный долг, к самому себе,
как к другому. Вот в чем, вероятно,
таинство вавилонского действа. Этот
пример мог бы послужить введением ко
всем так называемым теоретическим
проблемам перевода. Но никакому
теоретизированию, раз оно разворачивается
в языке, не возвыситься над вавилонским
шоу.
Бог будто гарантирует соответствие
между вовлеченными в перевод языками:
объективность этого перевода гарантирована
в Боге? Долг, задолженность (в начале)
оформляется в полости этой мысли Бога.
Странный долг, который никого ни с кем
не связывает. Если структура произведения
есть «пережиток»", долг затрагивает
не подразумеваемого субъекта-автора
оригинального текста (мертвого или
смертного, отмирающего от текста), а
нечто иное, что в имманентности
оригинального текста представляет
формальный закон, в пережитке своем,
каковой не заслуживал бы этого имени,
если бы не был мутацией и обновлением
живущего, оригинал модифицируется. Даже
и для затвердевших слов есть еще
постсозревание. Просьба-то не только
со стороны строителей башни, которые
хотят сделать себе имя и основать
универсальный язык, переводящий сам
себя, стесняет она и деконструктора
башни; дав свое имя, Бог тем самым воззвал
к переводу, не только между языками,
ставшими вдруг преумноженными и
смешавшимися, но, прежде всего, своего
имени, которое он возгласил. В момент,
когда он налагает и противополагает
закону племени свой закон, он тоже –
проситель перевода. Он тоже в долгу. И
он не переставал вымаливать перевод
своего имени, даже его запрещая. Ибо
Вавилон непереводим. Непогашаемая и с
одной, и с другой стороны, между именами
проходит двойная задолженность. Она
априорно превосходит носителей имен,
если под таковыми понимаются смертные
тела, исчезающие позади пережитка имен.
Здесь – договор между двумя иностранными
языками как таковыми, который впоследствии
дозволит договора всех видов в обычном
смысле слова. Договор перевода в этом
трансцендентальном смысле был бы,
вероятно, самим договором, абсолютным
договором, договорной формой договора,
тем, что дает право договору быть тем,
чем он есть.
Чистое непереводимое и чистое
переводимое переходят здесь одно в
другое. И это и есть истина в своей
материальности. Причем, истина – не
сообщение между оригиналом и переводом,
не даже первичная адекватность оригинала
и перевода какому-то объекту или значению
вне его. Уж, скорее, истина – это чистый
язык, в котором смысл и буквы уже не
разъединяются. Можно тогда полагать,
что каждый язык, как бы, атрофируется в
своем одиночестве – скудный, остановившийся
в росте, немощный. Благодаря переводу
(т.е. той лингвистической дополнительности,
посредством которой один язык дает
другому недостающее, причем, дает
гармонично) это скрещение языков
обеспечивает их рост и даже святое
взрастание вплоть до мессианского
вершения истории, что не всегда
подразумевает непосредственную
переводимость в обыденном, отторгнутом
с самого начала смысле. Переводимость
– закон перевода, приказ данный, приказ
полученный… И, поскольку на подступах
к предписывающей ею задаче возможна
бесконечная виновность, вот это-то и
становится впредь Вавилоном: закон,
наложенный именем Бога. Но это не только
вавилонская ситуация, не только сцена
или структура. Это также статус и событие
вавилонского текста, текста «Бытия».
Он производит закон, о котором говорит,
и из бездны в бездну разрушает башню и
деконструирует все вокруг нее, всевозможные
обороты любого рода, следуя заданному
смыслу. То, что отражено в священном
тексте, это событие вселенское. Подстрочная
версия перевода священного текста –
вот образец или идеал для любого старателя
слова».
Искал
отзвуки Вавилонского столпотворения
в дне сегодняшнем и Федор С.: «Всякому
известно, где и при каких обстоятельствах
началась путаница. Что интереснее,
существеннее: то, что было до строительства
башни или то, что случилось потом?
Сравнивать трудно. Царь Нимрод, внук
Хама, правнук Ноя, повелел строить башню,
а сам восседал на пирамиде тронов: из
кедрового дерева, а поверх – железный,
а поверх – медный, а поверх – серебряный,
а поверх – золотой. Авраам, сын его
полководца Фары, проклял строителей
именем Бога, ибо, когда кирпич вырывался
из рук и падал вниз, все сокрушались, а
когда кто-то из людей оступался и
сваливался вниз со стропил, никто и
внимания не обращал. Со временем Нимрод
становится Навуходоносором, башня –
тривиальным зиккуратом, пусть не сам
Авраам, но его потомки опять в Вавилоне,
удивленные многоязычием и размахом.
Насчет того, что было потом, ясно лишь
то, что мир до скончания времен обречен
на таргумы, талмуды и ностратические
теории. Со времен поствавилонских, когда
же речь идет о переводе, то даже базовые
понятия не очень-то совпадают.
А
вот о чем следовало бы задуматься, так
это о фундаменте. Трудно представить,
чтобы Вавилонская башня строилась без
фундамента. Как правило, фундамент
рушится в последнюю очередь. Это означает,
что, пока человек посягает на
недра, а не на небо, ему ничего не грозит,
кроме недоуменного презрения тех, кому
не нужен ни верх, ни низ, кому не тесно
в двух уютных измерениях.
Вполне
современно и даже с позиций уфологического
воззрения рассматривает тему Гарри Ч.:
«На основе древней мифологии была
высказана гипотеза, что сходство
различных древних языков, возможно,
обусловлено вовсе не существованием
где-то в далеком прошлом некоего единого
праязыка, единого пранарода, рассеявшегося
по всему миру со своей единой прародины,
а было «побочным результатом» воздействия
бБога (т.е. инопланетной цивилизации).
Тогда должно обнаружиться определенное
сходство древних языков Старого и Нового
света, причем, оно должно проявляться
именно в тех областях терминологии,
которые относятся к элементам цивилизации.
Пожалуй, наиболее известен библейский
вариант – миф о Вавилонской башне (гл.11
Бытия, повествующая о потомках Ноя,
пережившего потоп, которые и начали
строить величественную башню, для того
чтобы добраться до небес). И тогда главный
бог разрушил их замыслы, послав на них
«вихрь». После этого каждое племя
получило по разному языку. Тот факт, что
изначально существовал всего один язык,
подтверждают не только «Библия» и
античные авторы. Месопотамские тексты
то и дело ссылаются на таблички допотопных
времен. Аналогичные упоминания есть
и у ассирийского царя Ашшурбанипала
(VII век до н.э.), умевшего читать таблички,
«написанные в допотопные времена». И
даже на весьма значительном удалении
от места описываемых событий встречаются
похожие предания, как свидетельствует
история. Выводы исследователей феномена
Вавилонской башни весьма любопытные.
Если осовременить замысел ее строительства,
то можно придти к выводу, что в библейском
варианте достигнуто популярное в физике
«единство пространства и времени».
Географическая локализация событий
здесь оказывается лишь неким символическим
отображением фактора времени!.. С
подразумеванием вовсе не конкретного
места, а лишь некоего отдаленного периода
времени. Впрочем, согласование библейского
варианта с иными источниками по
пространственно-временному параметру
не решает других противоречий, среди
которых обнаруживается, казалось бы,
неразрешимое противоречие Ветхого
Завета... самому себе.
Попробуем
отжать всю воду из мифа о Вавилонской
башне и других сходных мифов, принимая
во внимание неизбежные искажения
сведений при длительной передаче их от
поколения к поколению. Тогда «в сухом
остатке» получим: некогда в далеком
прошлом произошло некое событие, после
которого люди перестали понимать друг
друга. Особенно знаковым в
истории этноса было появление и развитие
письма. Без письма невозможно было бы
развитие науки, техники, права и т.д. Так
что – в мифе о Вавилонской башне под
словами «говорили на одном языке»
подразумевается вовсе не наличие единого
разговорного языка, а наличие единой
письменности? Может ли такое быть в
принципе?.. Не просто может, а и имеет
зримое подтверждение ныне в стране,
население которой составляет львиную
долю всего человечества, – в Китае.
Различие языков на территории Китая
огромно. Некоторые исследователи
насчитали аж до 730 диалектов. Это даже
не Европа с ее многоголосием... Тем не
менее, хотя жители разных регионов
Китая, если и не понимают разговорный
язык друг друга, то вполне способны
общаться между собой с помощью единой
письменности. А ведь для людей посторонних
все это – единый китайский язык!..
Живые
разговорные языки очень лабильны (а что
– современные славяне способны вольно
общаться между собой?). Исследователями
подмечено, например, что даже среди
обезьян (которые, как известно, не
обладают человеческими языковыми
способностями) наблюдается аналогичный
эффект: разные их группы одного и того
же сообщества, разделенные какими-либо
обстоятельствами на продолжительное
время, начинают демонстрировать
различие «языков» общения друг с другом.
Сегодня мы хорошо знаем, что шумерский
язык отличался обилием омонимов: немногие
слова обозначали самые различные
предметы. Это окончательно доказывает,
что в легенде речь идет именно о Шумере,
а никак не о Вавилонском царстве. Нынешняя
алфавитная письменность имеет всего
несколько десятков символов – букв, с
помощью которых может быть отображено
все многообразие слов устной речи.
Количество же знаков в письменности
иероглифической или пиктографической
заведомо намного больше, чем литер в
алфавите. Но пиктограммы и иероглифы
(на их ранней стадии) – знаки, отображающие
целое понятие, т.е. слово. И таких знаков
в этих видах письменности обычно не
более нескольких десятков тысяч, что
заведомо меньше слов устной разговорной
речи. Вот вам и «единый язык со словами
немногими»!.. Только в роли языка
фигурирует уже именно письменность!..
В
последние десятилетия набралось уже
столько археологических фактов и
результатов исследований, что
выдвинутое предположение перестает
казаться абсурдным для всех, для кого
связь между звучащим и написанным словом
представляется неизбежной и неразрывной.
Новые же артефакты учеными нередко
умалчиваются. К тому же, не исключена
разноголосица и в анализе самих значков
на них. В то время как одни исследователи
категорически отвергают сходство
обнаруженной надписи со знаками
Месопотамии и Индии (Мохенджо-Даро
и Хараппа), другие, наоборот, обнаруживают
ее сходство, в частности, с древнешумерской
письменностью. Правда, «странное»
сходство обнаруженных знаков с китайскими
иероглифами уже никто не берется
оспаривать, хотя между двумя
цивилизациями тысячи километров и
тысячи лет. Таким образом, «перекрестное»
сходство элементов артефактов в четырех
регионах (Междуречье, Индия, Средняя
Азия и Китай) привело к новой гипотезе:
в 2852-2752 гг. до н.э. кочевники-арии вторглись
в Китай с северо-запада и принесли с
собой туда вполне сложившуюся письменность.
Но древнекитайской пиктографии
предшествовала письменность культуры
Намазга (Средняя Азия). Отдельные группы
знаков в ней имеют как шумерские, так и
китайские аналоги. В чем же причина
сходства системы письма у столь разных
народов? Дело в том, что они имели один
источник, распад которого произошел в
VII тысячелетии до н.э. Но есть и
менее сомнительные (с точки зрения
академической науки) находки: глиняные
трансильванские таблички 1961 года с
загадочными рисунчатыми знаками,
поразительно напоминающими шумерскую
пиктографическую письменность конца
IV тысячелетия до н.э. Но они оказались
на 1000 лет древнее шумерских и были частью
распространенной в середине VI – начале
V тысячелетия до н.э. пиктографической
письменности балканской культуры Винчи.
В то же время, параллельно с накоплением
древнеевропейских артефактов был
проведен более тщательный лингвистический
анализ известных шумерских текстов,
который выявил их немаловажную
особенность. Изучение законов внутреннего
развития шумерской пиктографии
показывает, что к концу IV тысячелетия
до н.э. пиктографическое письмо как
система находилось в состоянии не
становления, а распада. Из
всей шумерской системы письма
(насчитывавшей около 38 тысяч знаков и
вариаций) употреблялось немногим более
5 тысяч, причем, все они вышли из 72 древних
гнезд-символов. Процесс же полифонизации
(т.е. разнозвучания одного и того же
знака) гнезд шумерской системы начался
задолго до этого. Аналогичное явление
отмечено и в протоэламской
письменности, существовавшей одновременно
с шумерской тоже на берегу Персидского
залива. Находясь в рамках устоявшихся
стереотипов, подавляющее большинство
исследователей в попытках объяснения
сходства письменности (да и культур в
целом) прибегают к модной гипотезе
массовых миграций. Да и ранние формы
древнеегипетской письменности тоже
обнаруживают сходство с письменностью
Древнего Шумера! А как тогда быть с
другими материками?.. В Южной Америке
найдена огромная яйцеобразная глыба
длиной около 100 м, шириной 80 м и высотой
30 м. Часть камня покрыта таинственными
надписями и рисунками, которые напоминают
египетские... Встречаются знаки свастики
и Солнца. Письмена эти напоминают
финикийские, древнегреческие, критские
и древнеегипетские… Итак, факт наличия
следов некогда действительно единой
письменности вполне согласуется с
вариантом «дешифровки» мифа о
Вавилонской башне. Факт, который уже
можно считать практически доказанным...
А можно ли определить время, когда было
упомянутое «некогда» с единой
письменностью? Когда человечество
изобрело письменность? Известно, что
датировка каменных артефактов в настоящее
время не имеет надежной апробированной
методики. А новые находки постепенно
сдвигают возникновение цивилизации
все дальше и дальше в глубь времен. Да,
в прибрежных водах Индии открыт целый
город с возрастом 9,5 тысяч лет!.. (Продолжение следует).
|
